Такие изгнания переживались молодой Рут куда болезненней, чем угрожавшая ей опасность бесчестья.

К несчастью для нее, она была совершенно невосприимчива к тому внутреннему озарению, которое посещало большую часть ее единоверцев и помогало им выносить все эти унижения. Усилия, которые она прикладывала для того, чтобы скрывать от них холодность и бунтарство своего духа, изнуряли ее. В самом деле, она находила нелепым то, что они гордились своим смешным прозвищем quakers — дрожащие, как их окрестили с той поры, когда некий мистически настроенный сапожник из Мстершира Джордж Фокс слез со своего табурета и пустился по дорогам проповедовать, что следует трепетать to quake

— перед Богом и поклоняться лишь Святому Духу.

Не так уж он был и не прав, этот сапожник, призывая к доброте и милосердию в истерзанной Англии, где на протяжении десятилетий католики и реформаты, пуритане и англиканцы кромсали друг друга на куски во имя любви к Богу.

Однако Рут предпочла бы, чтобы Джордж Фокс оставался сапожником в своей мастерской, поскольку приверженцы «Общества друзей» тысячами устремлялись за ним, что неминуемо приводило к пополнению армии висельников и беглецов в Новый Свет.

Шестнадцати лет от роду Рут, юная квакерша с Атлантического побережья, вышла замуж за Джона Саммера, немногим старше себя, высокого и красивого, чистого и непорочного, как ангел, сильного юношу, молодого, упрямого хлебопашца, набожного, храброго и улыбчивого. Он любил ее и был счастлив, не догадываясь о накапливавшихся в ней горечи и озлоблении. Почувствовав с некоторых пор прилив новых сил, она попыталась воспротивиться издевкам своих соотечественников, требуя, чтобы и на квакеров распространялось то, ради чего они приехали сюда: свобода и право на свой манер молиться Богу.

Тогда они отомстили молодому мужу, выставив его у позорного столба за какой-то незначительный проступок, потешаясь над его «страхом» перед женой, с которой он не мог совладать. Уж не умышленно ли забыли о нем, привязанном к столбу долгой морозной ночью? Он умер.

Вопли Рут Саммер послужили причиной громкого скандала, но тогда — было ли в ней нечто такое, что внушало судьям страх и на что они не осмеливались посягнуть? — они наказали ее, арестовав ее родителей. Подвергнутая унизительному бичеванию плетьми на рыночной площади, мать скончалась несколько дней спустя. Она сгорела в лихорадке от гнойного воспаления ран на спине.

Что касается ее отца, то он был приговорен к отсечению уха — обычное по существующему закону наказание за первое правонарушение. В случае повторного проступка, не менее тяжкого, чем предыдущий, ему предстояло лишиться второго. Приговор не был приведен в исполнение. Накануне Рут сообщили о том, что ее отец, оступившись на тюремной лестнице, упал и проломил себе голову.

Пришло время спасаться бегством. Внезапная сила и решительность овладели Рут Саммер.

Она убедила членов «Общества друзей» переселиться на север и собственноручно подожгла опустевшие дома.

Как известно, в Салеме она отреклась от своей секты и оставалась пуританкой вплоть до того зимнего морозного дня, когда… «она увидела Номи Шипераль».

А теперь история Номи — Я увидела ее, по самую шею погруженную в замерзший пруд, ее бледное лицо огромной лилией выступало на поверхности, — рассказывала Рут. — «Они», стоя у леса, ждали, распевая псалмы, когда Дьявол вылетит из ее рта. Да, ее рот был и в самом деле открыт, ибо она умирала. Бедная девочка… Что мне оставалось, как не спрыгнуть с двуколки и не броситься к ней, чтобы вырвать ее из черной могилы? Лед уже стягивался вокруг ее шеи наподобие железного ошейника, и когда я вытащила ее на берег, единственная покрывавшая ее тело рубашка заледенела, а концы длинных волос стали ломкими, как стекло. Я поцеловала ее в губы, — продолжала Рут Саммер,

— ее посиневшие, холодные губы. Мне так хотелось согреть ее своим дыханием, вдохнуть в нее тепло своего тела!

Рут не стала возиться с таким же задубевшим от мороза узлом толстой веревки, которая, проходя одним концом под мышками девушки, другим соединялась с закрепленным на ветке дерева блоком, позволявшим время от времени поднимать ее над водой, проверяя, по-прежнему ли зло сидит в ней, или его можно считать окончательно побежденным.

Сбегав к двуколке за ножом, молодая фермерша ограничилась тем, что отсекла веревку и, взвалив Номи Шипераль себе на плечи, отнесла ее в хижину.

— В чем только не упрекали меня из-за этой хижины! — смеялась она, откидывая назад голову. — Во-первых, эта лачуга находится не в лесу, как все утверждали, а на опушке… Явился муж, до которого дошли слухи о скандале. Я запретила ему переступать порог этого священного убежища, ставшего отныне моей собственностью. Он не стал возражать и удалился. Тогда я обложила дом камнями, через которые никто не имел права переступать. Этот поступок почему-то вывел их из себя. Никто, казалось, не желал признавать неотъемлемого права каждого время от времени и в зависимости от обстоятельств ограждать себя или защищаться от нестерпимых посягательств.

Я чувствовала, что Бог, как я его понимаю, вменяет мне отныне в обязанность любить Номи Шипераль, защищать ее от злодеев, помогать ей развивать ее благодетельные способности — дар врачевания, ведь ненависть к особого рода благу, помогающему человеку жить, побуждает злобных и желчных людей уничтожать этот дар вместе с целительницей, если им не удается погасить его в ней.

Словом, она обладала силой добра благодаря своим волшебным рукам. Те, кто знал об этом, стали тайком наведываться к ней. Они падали на колени у выложенного из камней круга и молили нас о помощи.

Тогда я выстроила неподалеку небольшое крытое гумно, и там мы стали лечить страждущих.

Обо всем этом рассказывалось урывками в процессе ухода за больной и новорожденными. Анжелика слушала с той жадностью, с какой она проглотила бы кусок хлеба после изнурительного путешествия или выпила бы свежей воды из колодца, преодолев пустыню. Да, то было чувство насыщения, которое несли с собой их голоса и слова, пряные на вкус, с живыми ферментами достоверности.

Две жизни: подлинные страдания, подлинные радости, подлинная борьба, подлинная гордость!

Могучее этическое дыхание вознесло над обыденностью эти жалкие существа, обреченные на белый или черный капюшон квакерш, на убогое прозябание несчастной пары, заточенной в бедном домишке на опушке леса. Анжелика понимала их, сливалась с ними, проникаясь благодаря общению с ними новой уверенностью.

В самом деле, эти рассказы, вместо того чтобы обессиливать, укрепляли ее.

Выздоровление быстро пошло на лад, подгоняемое живительным общением с ними, ибо она обрела в них людей, говоривших на ее языке.

Ослабленная и потому погруженная в переживания настоящего, она чувствовала себя такой же заинтригованной перипетиями истории и охваченной нетерпением узнать продолжение, как в те далекие времена, когда, забыв обо всем, слушала рассказы своей кормилицы Фантины в старом замке Монтлу.